22 июня 1941 года застало меня, 12-летнего ленинградского мальчика, в поселке Дудергоф (ныне Можайский), где я с родителями жил на даче. С утра в этот воскресный солнечный летний день мы с отцом, как и многие жители поселка, отправились загорать на Воронью гору, ставшую вскоре (через 4 месяца) плацдармом немецких оккупантов, которые из дальнобойных орудий от подножья этой горы обстреливали блокадный Ленинград.

Часов в 11—12 среди отдыхавших пронесся крик: «Война!», и все побежали к домам.
До сего времени я вспоминаю потрясающую деталь: навстречу нам по улице ускоренным шагом в сторону Красного Села, где был военкомат, спешили мужчины с сумками, котомками, не дожидаясь повесток о призыве. Поскольку отец тоже ушел (и вернулся с третьей для него войны только в 1946 году), а все верили, что война эта ненадолго, мать сразу отправила меня к своим родителям в село под Новгородом, на берегу реки Волхов. Там-то меня и застала война. Пытаясь проехать к Ленинграду, моя семья перебралась в город Чудов, крупной узловой железнодорожной станции с интенсивным движением на линии Москва - Ленинград и Новгород - Волховстрой.

Станцию немецкие самолеты бомбили круглосуточно: до 20 налетов в день с участием от 10 до 30 самолетов, летящих на Ленинград и «по пути» громивших Чудово, Тосно, Любань...
Мы практически жили в бомбоубежище. Это были наскоро вырытые убежища во дворах и огородах (их называли «щели»).

18 августа нас предупредили военные, что немцы, взяв Новгород, подходят к Чудово и уже захватили Любань, перерезав железную дорогу к Ленинграду. И все мы, как тысячи других людей, ставших беженцами, двинулись пешком к реке Волхов.

У паромной переправы на Волхове, где теперь построен город нефтяников Кириши, скопились тысячи людей: в основном старики, женщины и дети. В разгар переправы один из немецких «мессершмитов» на бреющем полете среди белого дня расстрелял из пулеметов всю эту толпу беженцев. В этот же день другой фашист на пикирующем «юнкерсе» на глазах людей, стремящихся переправиться через Волхов, разбомбил посреди реки паром, битком набитый людьми... Для меня, мальчишки, это были первые уроки ненависти к немцам, врагам, фашистам.

Впоследствии, уже став следователем Ленинградского управления КГБ СССР, я участвовал в расследовании дел о злодеяниях немецких оккупантов на захваченной ими ленинградской территории.

Тогда нам удалось в нескольких километрах от места переправы соорудить плот и пересечь реку, а затем пешком дойти до Тихвина и на эшелоне с заводским оборудованием, на открытой платформе, под ежедневными бомбежками добраться через сотни километров до Кировской области, где жили до весны 1944 года.
Летом в 1942 и 1943 годах мы, ученики 5—7 классов и старшие, работали на колхозных полях: пололи, собирали урожай овощей, выкапывали кок-сагыз (каучуконос, засеянный колхозами по приказу, так как стране для танков, самолетов, автомашин нужна была резина), что было для мальчишек 13—14 лет почти непосильным трудом. В любую погоду мы делали свою работу, ведь всем хотелось хотя бы так «участвовать» в войне. Зимой мы под руководством учителей заготавливали дрова для отопления школы, а осенью с девочками собирали шиповник для госпиталя, который разместился в одной из школ.

Кроме того, зимой 1941/1942 года мы в классах готовили и отправляли на фронт посылки, в которых были вязаные носки, варежки, подшлемники, сшитые нами кисеты и платки... И какое счастье было получить с фронта, с войны весточку от бойца, которому досталась твоя записка с подарком (ведь у нас самих отцы были на фронте).
Я до сих пор, уже 60 с лишним лет, храню такую открытку, - не как сувенир, а как святую реликвию. Прочитайте ее и поймете чувства того мальчишки.

Вернувшись в апреле 1944 года в разбитый, еще дымящийся Ленинград, мы поселились в Красном Селе, где в 1947 году я окончил школу, став одним из первых послевоенных ее выпускников. Уже в 9-м классе в 1945—1946 году нас, 16-летних парней, военкомат «перебросил» под Ропшу и Красное Село, где мы с помощью элементарных «щупов» на длинных деревянных палках участвовали в разминировании минных полей.
Помню и 2 мая 1945 года, когда радио принесло радостную весть о том, что немцы капитулировали в Берлине. Ликованию нашему не было предела, стрельба шла на улицах, во дворах, на крышах из всех видов оружия.

По материалам следствия

Занимаясь проверкой материалов архивных уголовных дел, расследованных в первые годы после войны следователями Управления КГБ по Ленинградской области, а также участвуя в расследовании дел, возбужденных в 60-е годы следотделом на предателей, служивших в карательных органах немецких оккупантов, я ознакомился с некоторыми документами (в копиях и подлинниках) штаба 18-й немецкой армии, осаждавшей блокированный фашистами Ленинград. Штаб, его подразделения и руководители спецслужб этой армии (СС, СД, ГПФ, Гестапо) располагались в городе Гатчине Ленинградской области.

И штаб, и его спецподразделения, и их прислужники из числа предателей - бывших советских граждан уже в первые годы оккупации области запятнали себя многочисленными кровавыми «акциями», преступлениями, часто не обоснованными необходимостью военного противостояния с Советской Армией и нашими партизанами.
Это и массовые расстрелы цыган, евреев, советских довоенных активистов (коммунистов, комсомольцев), и плененных политработников Советской Армии, командиров (офицеров), не соглашавшихся «сотрудничать» с захватчиками, попавших в плен партизан, членов их семей.

Особенным в этом ряду преступлений фашистов было уничтожение введением ядовитой сыворотки пациентам психиатрической больницы имени Кащенко в селе Никольском недалеко от Гатчины.
Изуверы в белых халатах и несколько их «помощников» из числа врачей больницы выполняли приказ штаба 18-й армии об «освобождении» здания от больных, чтобы организовать в нем госпиталь для раненых немецких вояк, которых становилось с каждым месяцем все больше. Они «сортировали» больных: одних на уничтожение, других, пригодных для физического труда, на выращивание овощей для госпиталя. Всего было уничтожено около 900 человек, тела которых были затем сожжены в противотанковом рве.

Немецкие офицеры-палачи были в конце войны найдены, арестованы, преданы суду и казнены. Их пособники - бывшие врачи больницы - были осуждены к лишению свободы и в 50-x годах пытались добиться реабилитации.

Расследование другого дела по обвинению предательницы Воронцовой, завербованной Гестапо и подсаживаемой в камеры тюрьмы, где немцы держали арестованных ими советских граждан. Воронцова «вынюхивала» кто, чем, как и где содействовал советским партизанам, разведчикам, укрывал их у себя в доме и т.д. Предательница отправила на расстрел десятки наших граждан. В ходе расследования было раскрыто и такое ее преступление: в Гатчине работала пекарня, в которой местные девушки пекли хлеб для оккупантов. Пилить дрова для пекарни немцы приводили молодых ребят, пленных советских солдат из концлагеря, располагавшегося в известных зданиях, так называемых «Красных казарм» в Гатчине. Гестаповцы «устроили» Воронцову работать в пекарню, где она выяснила, что пленные, работавшие по заготовке дров, договаривались с девушками о возможных путях бегства из Гатчины к партизанам. По доносу предательницы и пленные красноармейцы, и девушки были расстреляны.

В «Красных казармах» немцы вербовали из числа узников концлагеря своих агентов, которые помогали выявлять среди пленных командиров, политработников, евреев, коммунистов, «склонных» к побегу и т.д. Все выявленные расстреливались немцами без суда и следствия.
Фашистские агенты затем вливались оккупантами в карательные отряды СД, ГФП и активно боролись с партизанами, разведчиками.

В частности, при расследовании уголовных дел на членов карательного отряда СД, располагавшегося в местечке Васильковичи под поселком Оредеж, следователи обнаружили в этом отряде таких немецких агентов, как Долин, Ивохин, Гильдебранд и других, часть которых в 1944 году бежали вместе с «хозяевами» и оказались на территории ФРГ, Бельгии, Франции, Великобритании.

Например, в Англии оказался каратель, участник расстрелов Макаров Павел, бывший футболист ленинградского «Спартака», который уцелел, неплохо устроился, женился (хотя в Ленинграде до недавнего времени проживали его жена и дочь, считавшие его «пропавшим без вести»). Он даже после войны играл в футбол в английской команде. Однако на обращение советских властей с требованием выдать немецкого карателя для предания его суду английские власти ответили отказом.

Карательными акциями на территории Ленинградской области руководил отдел «1Ц» штаба 18-й армии оккупантов: майор Вакербарт, Рейхе и его заместитель Мейснер, отправляющие на казнь сотни советских людей и лично расстрелявшие десятки человек. После войны они стали весьма почтенными гражданами ФРГ: первый - адвокатом в Штутгарте, Мейснер - профессором права в Кельне.

Именно эти «юристы» во время оккупации наших территорий непосредственно создавали и руководили карательными органами ГФП-520 и четырнадцатью отдельными карательными отрядами, о деятельности которых следователи УКГБ ЛО узнавали все больше подробностей, расследуя их преступления по делам на Гурвича-Гуревича и других из 105-го отряда ГФП, на Строганова, Морозова и других из отряда ГФП-520.
Таких дел в послевоенные годы и до 70-х годов было много, отдел Управления КГБ при СМ СССР по Ленинградской области работал очень напряженно .

Такой пространный, но, увы, далеко не полный рассказ о работе следователей-ленинградцев и моем личном опыте будет неполным, если не расскажу о деле, в которое мне пришлось включиться в 1965 году, когда я добрался до немецких архивов.

Дело в том, что немецкая оккупация - это не только захват земель. По установке министра пропаганды Геббельса, отдел пропаганды штаба 18-й немецкой армии вел весьма активную пропагандистскую войну за умы, души и сердца наших граждан, оказавшихся на оккупированной территории. В этих целях издавались газеты на русском языке, листовки антисоветского содержания, в том числе и с угрозами смертной казни тем, кто осмелится противиться оккупантам, содействовать партизанам и т.д.
Мало того, в трофейных материалах, оставшихся от штаба 18-й армии после ее отступления из Гатчины, я обнаружил копию любопытного приказа штабам оккупационных армий за подписью Гимлера. В нем указывалось, что «широкая практика» публичных карательных акций (расстрелов, казней на виселицах, сожжений домов с людьми и т.д.) вызывает у населения оккупированных территорий враждебное отношение к оккупантам, сопротивление им, содействие партизанам и уход к ним. Потому было приказано: публичные казни прекратить, то есть проводить их «без лишнего шума, скрытно» (в подвалах гестапо, в лесу подальше «от глаз» населения и т.д.).

Кроме того, было приказано открыть церкви, кинотеатры (конечно, показы немецкой хроники о победах), рынки, танцплощадки, мелкую торговлю. Шел 1942 год. Вот в это время в Ленинградской области и были созданы при отделе пропаганды штаба 18-й армии вермахта Гатчинский и Кингисеппский театры.

Быстро нашелся и готовый преданно служить немецким оккупантам в их пропагандистской работе в качестве режиссера Гатчинского театра недоучившийся в Ленинградской консерватории некто Найда. Он был настолько услужлив и угодлив, что вскоре немецкие хозяева предоставили ему и его любовнице, которой он обзавелся, отдельный дом в центре Гатчины, где он организовал подобие музыкального салона. Приходили немецкие офицеры, музицировал Найда и его «мадам», играл Хмельницкий, пел романсы и арии Печковский, лилось шампанское. Праздновались Рождество, Пасха и немецкие победы на фронте. И все это, когда в Ленинграде, в каких-то 50 километрах, советские люди сражались и умирали от голода.

Все артисты театра - мужчины были одеты в немецкую форму с погонами рядовых солдат вермахта, а Найда даже получил какие-то лычки, они приняли присягу на верность нацистской Германии, что для многих было уже изменой Родине, так как служившие до плена в Красной Армии принимали в ней присягу.

Театр гастролировал на оккупированных территориях северо-запада СССР, в том числе в Прибалтике (тогда советской). В составе труппы создавались небольшие «агитбригады» (3—5 человек: баянист, певица, чтец-декламатор). Они выступали с трансляцией по радиоусилителям, направленным в сторону советских окопов, исполняя антисоветские куплеты и частушки, зачитывая призывы к красноармейцам сдаваться в плен, переходить на сторону немцев с обещаниями «сытой жизни» и «полной свободы», что являлось совершенно явным преступлением в форме сотрудничества с врагом, пособничества немецким фашистам.

Мне пришлось заниматься пересмотром, проверкой архивного уголовного дела по обвинению Найды в измене Родине, по которому после войны он был осужден военным трибуналом, а после отбытия наказания, в конце 50-х годов, закончив учебу в Киевской консерватории, сделал на Украине театральную карьеру, став главным режиссером Львовского театра и балета. Ему в целях дальнейшего «роста» захотелось реабилитироваться, и после приема у министра культуры СССР Е.А.Фурцевой он подал заявление в Генеральную прокуратуру СССР о реабилитации. В своем заявлении он решил предстать советским патриотом, не просто служившим у  немецких захватчиков, а якобы оказывавшем реальную помощь советским партизанам, которых, «пользуясь расположением фашистов, снабжал продуктами питания, медикаментами, теплой одеждой и немецкими пропусками».

Проверяя по указанию прокуратуры дело Найды, я сумел разыскать проживавших в разных городах СССР (от Новгорода до Хабаровска) многих бывших артистов того Гатчинского театра, на допросах, которые проводились по местам их жительства в соответствии с моими отдельными требованиями, получить весьма полную картину деятельности театра, его репертуара, взаимоотношений Найды с немецкими офицерами и руководителями отдела пропаганды.

Один из бывших артистов дал показания о том, что на гастролях в Латвии, во время налета советской авиации на железнодорожную станцию, он стал сигналить самолетам электрическим фонариком. Увидев это, Найда сбил его с ног и отобрал фонарь. А по возвращении в Гатчину этот артист был арестован гестапо, избит, уличен предъявленным ему доносом Найды и отправлен в батарейную тюрьму в Таллине, где сидел до прихода Красной Армии.

Допрошенные мною командиры трех партизанских отрядов, действовавших в ближайших к Гатчине районах, полностью опровергли россказни Найды об оказании им помощи партизанам, как заведомую чушь.

Закончив проверку, я вызвал Найду из Львова и просто дал ему прочитать все собранные мною материалы. Вид у него был убитый. Он извинился за свою ложь и за поданное заявление о реабилитации, сказав, что «зря затеял все это», что мною и было занесено в протокол. В реабилитации было отказано.

Нельзя не вспомнить о тысячах наших женщин, девушек, девочек, самоотверженно участвовавших в борьбе против фашистов на фронте, в тылу врага, в госпиталях, на заводах и в полях, заменяя ушедших на войну отцов, мужей, братьев.
Помимо известных своей борьбой и героической гибелью девчат из «Молодой гвардии», партизанок Лизы Чайкиной, Зои Космодемьянской, Марии Мельникайте и тысяч других подвиги других наших соотечественниц остались, к сожалению, безвестными и забытыми.

Я уже рассказывал (не только я, но и журналисты 60-х годов) о пяти школьницах из поселка Торковичи Оредежского района Ленинградской области, которые вместе со своей пионервожатой Аней Смирновой помогали местному партизанскому отряду, снабжая его продуктами и передавая информацию о передвижениях немецких войск и зверствах карателей из СД. Все они были выслежены врагами и после избиений и пыток расстреляны. Младшей из них, Гале Комлевой, было всего 14 лет. Посмертно они награждены орденами Отечественной войны.

Хочу не просто вспомнить о них в преддверии 65-летия Великой Победы нашего народа в той ужасной войне, но отдать дань уважения их смелости, самоотверженности, гражданской зрелости в их юном возрасте.

Считаю возможным рассказать на этом фоне о совершенно противоположном примере.
Работая в Ленинградском Управлении КГБ, я на оперативных совещаниях в 60-х годах не раз слышал от старших начальников об интригующем оперативном деле по разработке немецкой шпионки под условным названием «Мальва». Содержание дела, естественно, было известно ограниченному кругу оперработников. И вот однажды мне на работу позвонила моя студенческая приятельница и очень взволнованным голосом попросила с ней срочно встретиться. В обеденный перерыв я пришел в Летний сад, как мы условились, и услышал весьма необычный рассказ.

Она рассказала, что несколько лет в своем научном институте работает в одной комнате с сотрудницей на несколько лет старше ее. Эта женщина была энергичной, жизнерадостной, общительной особой, участницей всех вечеринок и т.д. Но в последние дни резко изменилась, стала какой-то тревожной, не похожей на себя. А в этот день вдруг обратилась к моей приятельнице с просьбой выслушать ее. Они вышли на улицу и в ближайшем сквере совершенно неожиданно рассказала, что в начале войны служила в Красной Армии, попала в плен и, находясь там в тяжелейших условиях, дала согласие немецким вербовщикам на сотрудничество с их разведкой. После обучения всем «премудростям» шпионажа была заброшена с парашютом вместе с радистом-напарником в тыл Красной Армии с заданием, фальшивыми документами, деньгами и оружием. Но в лесу они с напарником потерялись.

Она вышла на дорогу, где «голосовала», и ее подобрала проезжавшая автомашина с военными, спросившими, куда ей надо. В соответствии с легендой и документами она сказала, что возвращается из госпиталя в свою часть. Военные предложили ей поехать в их часть, так как все равно она в такой суматохе не найдет свою. Она согласилась, а в «новой» части ее пристроили в штаб, где она была сначала машинисткой, а затем стала и «секретчицей». Прошла с частью всю войну, имеет ряд наград.
Там же в части вышла замуж и получила новые документы на новую фамилию. После демобилизации приехала в Ленинград, поступила в институт, по окончании которого и оказалась коллегой моей приятельницы. С мужем она развелась, так как он стал пить и бездельничать.

Уверяла, что никаких связей с завербовавшими ее немецкими разведчиками не имела и никаких данных ей заданий не выполняла. Душу открыла моей приятельнице, потому что больше у нее никого нет, а на днях в Петергофе, в парке, увидела в толпе своего бывшего напарника и решила, что за ней следят и, видимо, давно.
Попросив свою приятельницу ничего не предпринимать, кроме выражения сочувствия этой «немецкой шпионке», я в Управлении послал проверку, и ко мне явился оперработник с вопросом, почему я интересуюсь его «Мальвой». Услышав мой рассказ, он хлопнул себя по лбу, заявив, что давно уже ищет «подходы» к «Мальве».
Дело закончилось тем, что с «Мальвой» провели беседу в Управлении КГБ, она, конечно, все рассказала «как на духу» и поклялась, что ничем не занималась во вред своей Родине.

Я рассказал об этой истории, чтобы подвиги погибших за освобождение Родины ярче сияли на фоне малодушных, сдавшихся, сотрудничавших с врагом, не устоявших перед страхом и отчаянием лиц.

e-max.it, posizionamento sui motori

 

Случайное изображение - ВИДЫ ПЕТЕРБУРГА

zimny_kanavka.jpg