Свое идеологическое воспитание Сергей, как и большинство сверстников, получал сначала в школе, потом в вузе. Нельзя ска­зать, чтобы он глубоко вникал в преподносимые догмы или активно читал перво­источники по общественным дисциплинам. Нет, проблемы превращения вещества и химический анализ он считал лучшей из наук. Однако он много читал художественной литературы, а исто­рия России была его коньком. В отличие от многих соучеников, он любил стихи и глотал с одинаковым интересом не только Пушкина и Есенина, но и Пастернака, Цветаеву, Ахматову - то, естест­венно, что удавалось тогда достать. Благо в запасниках, а он всегда умел ладить с библиотечными работниками, вернее - работ­ницами, ему удавалось выискивать и Бальмонта, и Гумилева, и Северянина, и Мандельштама, и Волошина, и Клюева.

Когда он начал работать в органах, он открыл для себя новую литературу: в конфискатах попадались книги Солженицына, того же Мандельштама, Набокова. Они не считались особенно запрещен­ными и, как правило, их не уничтожали, как это делали с произве­дениями историка Авторханова или философа Зиновьева.

Прочитав солженицинский "В круге первом" - жутко потрепанный, отпечатан­ный на машинке экземпляр, Сергей откровенно удивился. Он не по­нял, почему специалисты-литературоведы отнесли эту книгу к ан­тисоветчине. Что в ней было такого, чего не знал бы любой гра­мотный, читающий советский интеллигент? Но тогда дальше
недо­умения в своих рассуждениях Сергей не пошел. И не потому, что им владело чувство страха, как теперь пытаются в этом убедить некоторые перебежчики, страха, который якобы пронизы­вал всю систему КГБ. Абсурд. Просто за непосредственными служебными делами было не­когда думать о чем-либо другом. К тому же, он еще не располагал в то время ни жизнен­ным опытом, ни знаниями, которые позже дали ему возможность самому решительным образом осудить сталинизм и все, что связа­но с этим периодом, а также понять, что Брежнев и его команда - это по сути своей - продолжение в видоизмененной форме того же сталинизма.

Чем дальше наблюдал Сергей брежневское правле­ние, тем сильнее рос в нем протест. Пожалуй, только то, что ор­ганами КГБ тогда руководил человек совсем другого, чем Брежнев, склада, человек-легенда – Юрий Владимирович Андропов, только это удержало Сергея и многих его коллег от прямого вызова, что по тогдашним понятиям означало бы, переход в стан "врагов". С Андроповым Сергей никогда лично не встречался, и, вместе с тем, он мог утверждать, что знал этого человека. Точ­нее, он знал тот обобщенный образ, который составлялся из моза­ики разноплановой информации о всемогущем Председателе.

Дело в том, что в системе госбезопасности прохождение информации имеет свои особенные законы. Например, сведения из Москвы иногда достигают самых удаленных уголков страны быстрее любой телеграммы. Этому способствует хоро­шо отлаженная система связи и то, что большинство чекистов имеет много друзей: с кем-то учился вместе, с кем-то отдыхал в санатории, с кем-то работал по общим делам. Поначалу Сергей удивлялся до чего же быстро но­вости распространялись по управлению, но вскоре к этому привык, ибо уловил, что здесь все живут одной общей семьей и отношения по существу как бы семейные, клановые, и в хорошем, и в плохом.

Но, что самое удивительное - при столь широком обмене инфор­мацией секретные сведения сохранялись в тайне, в строжайшей тайне. Возможно, таким образом осуществлялся закон сохранения энергии в чекистском коллективе: хранение какой-либо тайной ин­формации компенсировалось быстрым циркулированием другой, отк­рытой информации о внутренней жизни ведомства. При всем том, это не были слухи или сплетни, хотя нельзя сказать, что их не было вообще, были, конечно, но то был другой, не обывательский уровень. Он же имел ввиду своеобразную информационную атмосферу, своего рода способ существования профессиональных разведчиков.

Андропов пользовался в чекистской среде непререкаемым авторитетом. Сергей, как и его товарищи, имел возможность читать практически все публичные выступления Председателя: либо в секретных сборниках, либо в виде специально размножаемых для ознакомления подборках. Стиль и слог Андропова ощущался и в основополагающих приказах по Комитету. Дополненное об­щественным мнением, это создавало довольно полное представле­ние о внутреннем мире Юрия Владимировича. Главное в этом духовном мире - беспредельная любовь к Родине, вера в силу и здравый смысл русского народа, воспитание у чекистов сопричастности к делам своего народа, к его сегодняшней и прошлой жизни. Это были не просто громкие слова, этими понятиями были проникнуты все высказывания Андропова.

Некоторые его приказы, если убрать из них принятые тогда обязательные идеологические обороты, и сейчас вполне могли бы работать. Написаны они прекрасным русским литера­турным языком, проникновенным высоким слогом. Сегодня общеизвестны дела этого человека и многих удивляет, почему именно он выступал жестким гонителем диссиденства, именно при нем создавались отделы и службы по борьбе с идеологическими диверсиями. Только ли потому, что он был продуктом определенной системы, последовательным Аппаратчиком?

Сергей считал, что это было бы слишком простым объяснени­ем. Андропов был человеком глубоко порядочным, и эта порядоч­ность особенно проявилась в борьбе с коррупцией, которую он развернул и санкционировал еще при жизни Брежнева и сумел реа­лизовать в знаменитых "узбекских делах", разогнав до конца насквозь прогнившее щелоковское окружение стареющего генсека . Сергей пытался объяснить для себя непримиримость Андропова к инакомыслию тем, что Председатель, в отличие от простого обывателя, слишком хорошо знал по оперативным материалам, какое место отводилось западными спецслужбами диссидентскому движению.

Время объективного изучения этих процессов пока еще не пришло. Это дело будущих поколений, когда уйдут со сцены и диссиденты, и их гонители, а бескорыстный исследователь сможет дать историческую оценку имевшим место событиям. Но Сергей и сам знал, что на диссидентов делалась ставка - и серьезная став­ка! - и они, действительно, материально сильно подпитывались Запа­дом. Знал он и то, что движение это изолировано от народа, представители его далеко не всегда ревностно служат идее, ско­рее отстаивают свои личные амбиции, стремятся отхватить кусок пожирнее от иностранного пирога.