22 июня 1941 года выдалось погожим, солнечным днем в большинстве городов и поселков нашей страны. Светило солнце и в Ленинграде. В тот день я проснулся рано: матери выдали путевку в однодневный дом отдыха в Петергофе. О катастрофе, нависшей над страной, еще никто не говорил ни дома, ни на вокзале, ни в самом доме отдыха. Я помню, что нас покормили в помещении царских конюшен и все отдыхающие отправились осматривать Нижний сад. Когда мы подошли к комплексу «Монплезир», то увидели большое количество солдат, бегущих через парк к причалу.
Они были с винтовками и шинелями «в скатку». Народ, естественно, взволновался и стал собираться у фонтана «Самсон». Здесь через репродукторы стали передавать речь В.М.Молотова, в которой говорилось о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. Народ двинулся из парка к вокзалу. На платформе столпилось большое количество людей. В поезд пришлось втискиваться, и какой-то мужчина посадил меня к себе на плечи, чтобы толпа не задавила меня. Когда мы приехали в Ленинград, то я обратил внимание на аэростат воздушного заграждения («колбаса», как их потом стали называть). Моя бабушка, наученная горьким опытом войны в начале столетия, первые дни старалась купить соль, спички, крупы. Потом была введена карточная система. Началась эвакуация части населения, в том числе детей. Но мои близкие не пошли на это. И я остался в городе.
Наша семья состояла из деда, бабки, матери и меня. Жили мы в деревянном доме на Малой Охте. Понятие «Малая Охта» теперь трактуется расширительно—вплоть до Гранитной улицы, а тогда она тянулась от нынешней Якорной улицы до Малоохтинского кладбища, то есть до изгиба Новочеркасского проспекта у здания ПТУ (тогда там была школа, где я учился).
С наступлением осени в город пришла блокада. Сам город преобразился. На Неве выстроились корабли Балтийского флота. В парках и на площадях установили зенитные орудия. На ряде зданий появились маскировочные сети и маскировочная раскраска. Окна на первых этажах домов были заложены кирпичами, мешками с песком и превратились в огневые точки с амбразурами, внутри - наспех сколоченный из простых досок стол для установки пулемета. Стекла окон были крест-накрест заклеены бумагой.
Вечерами и ночью во время нападений немецкой авиации в небо взмывали ракеты, указывающие самолетам наземные цели. Ракеты взмывали с разных сторон видимого пространства. Много лет позже, в середине 60-х годов, работница Калининского райотдела НКВД Вера Васильевна Корытова рассказывала, как однажды они мобилизовали комсомольцев, расставили у значимых для врага объектов и объявили по городу ложную тревогу. Завыли сирены, возвещающие о воздушном нападении, прозвучало сообщение по радио, застучал метроном. И когда в воздух взлетели ракеты, удалось задержать такое количество людей, что в райотделе стало тесно.
Первое время бомбардировок и обстрелов города мы уходили пережидать налеты к знакомым, жившим в каменном доме на Тоневой улице. Если днем—вставали под арку кирпичного высотного дома. Впоследствии к налетам привыкли и прятаться перестали.
Больше всего мучил голод. Дрова у нас еще были, и тепло в первую блокадную зиму в доме поддерживалось. А вот чувство голода было постоянным. Потом дом, где мы жили, разобрали, как и другие дома на улице Помяловского, на дрова, а нас переселили на Таллиннскую улицу, позже на Пороховые (ул.Коммуны).
Воспоминания о тех днях носят фрагментарный характер. Помню, как бабушка, оборвав листья с фикуса, пыталась что-то состряпать. Помню, как мать отдала несколько пар туфель, сделанных в мастерских цирка, где она работала, какому-то мужчине, который обещал принести лошадиное копыто, но так и не принес.
Помню трупы на улице и девушек из МПВО (местная противовоздушная оборона), которые собирали эти трупы и грузили, чтобы отвезти на кладбище. Помню, по рассказу матери, как ее на общественных началах привлекли к проверке получения карточек. Она говорила о каких-то знакомых (район Малой Охты был небольшой, как я уже говорил, и местные знали друг друга). Она говорила, что, зайдя к ним, они (комиссия) обнаружили труп давно умершей женщины, жительницы квартиры, на которую эти люди получали продовольственные карточки, что одна из женщин варила на керосинке мясо, а потом под кроватью обнаружили таз с мясом. Осматривая помещение туалета и встав ногами на унитаз, домоуправ вынул из сливного бочка за волосы голову ребенка.
Работая в Следственном отделе, я встречался со следователем прокуратуры, которая рассказывала, что ей приходилось вести дела по каннибализму. Да, пожалуй, чувство голода, постоянно испытываемое человеком в течение долгого времени, наиболее острое и изнуряющее чувство. К этому прибавлялся и холод. Зима была лютая.
Голод толкал людей на кражи продуктов, продовольственных карточек и иные хищения, но они, мне представляется, не носили катастрофического характера.
В разрушенных зданиях люди пытались отыскать пищу, обломки деревянных предметов для обогрева жилья, но уцелевшие вещи привлекали и мародеров, охотившихся за антикварной мебелью, полотнами известных художников и другими предметами искусства. Вещи, доставшиеся мародерам, можно встретить и сегодня в антикварных салонах и на таможне при задержке контрабанды. Эти предметы проделали большой путь от рук мародера до коллекции любителя или профессионала. Но это уже другая тема в криминологии...
Летом в детском садике нас подкармливали. Тогда повсюду появлялись огороды—клочки земли, огражденные спинками кроватей. С приходом солнечных дней, с появлением зелени по радио и в печати рассказывали, что из растений можно употреблять в пищу.
Помню прорыв блокады. Многие вышли на улицу и слушали канонаду. Люди уже научились по звуку определять: когда немцы обстреливают город, а когда мы отвечаем. Тогда же стоял непрерывный гул выстрелов наших орудий, и все понимали, что на фронте происходит что-то значительное.
Помню и салют. Я с матерью стоял на Мытнинской набережной, смотрел на взлетавшие в небо ракеты и слушал раскаты салюта.
Уже во время войны началось восстановление домов в городе и пригородах, освобожденных от оккупантов. Где-то восстанавливали капитально, где-то забивали голубой фанерой глазницы окон. Я не припомню случая, чтобы кто-то рассказывал о том, как он увиливает от принудительных работ. Но вот недавно услышал по радио рассказ человека, который, вернувшись из эвакуации, не работал, а его норму отрабатывали несколько рабочих Кировского завода. Причем это говорилось с пренебрежением к этим рабочим. Не знаю, я такого не слышал и думаю, что этого человека дома близкие бы не поняли. Впрочем, люди бывают разные, но в своем окружении я подобного не видел.
Вскоре после войны мне удалось вновь посетить Петродворец. Здание дворца, выжженное во время оккупации, стояло с закрытыми фанерой окнами, фасад был покрашен, а фонтаны Большого каскада, хоть и не все, но уже работали. И это тоже вселяло чувство гордости советского человека за страну, за город, за нашу Победу!
